До и после моей смерти
Цитаты из романа
I.
Хорошая работенка – собирать по частям трупы!
Вряд ли кто-то стремится попасть на такую работу, но некоторые, все-таки, попадают.
Каким образом?
На первый взгляд, все по разному, но, если не копаться в подробностях, есть одна общая для всех причина.
Она называется: “Так получилось”.
Есть и ещё кое-что, объединяющее людей подобных профессий, а именно: все они – ну, хорошо, не все, а только большинство – поначалу рассматривают эту работу как временную, пока не найдется что-то получше, а в итоге “задерживаются” на ней на долгие годы.
Чаще всего – навсегда.
Патрик Лавина был из этого большинства – и знал об этом.
Он пришел в институт судебной медицины при французском Бюро по расследованию авиакатастроф после окончания медицинского факультета и нескольких месяцев безуспешных попыток устроиться по специальности, служил здесь уже шесть лет – и вот, наконец, дослужился: впервые его назначили руководить работами по идентификации тел жертв авиакатастрофы у Вилье-Сен-Фредерик.
Что делать – и на такой работе приходится стремиться двигаться вверх!
Особых сложностей не предвиделось. Самолет развалился на части от удара о землю, разброс тел и обломков – небольшой. Быстро собрали и иденцифицировали все руки-ноги, по регистрационной ведомости установили имена и места в самолете их бывших владельцев...
И тут выяснилось, что не хватает ровно одного тела!
В это было трудно поверить – все фрагменты встали на свои места, как в картинке-пазле, из них собрали ровно 215 пассажиров и 12 членов экипажа.
Но, согласно регистрационной ведомости и информации, полученной от командира корабля перед вылетом, в салоне было 216 пассажиров – и получается, что один пассажир исчез!
Полностью, со всеми своими “фрагментами”!
Лавина готов был поверить в то, что он остался в живых – бывает, что в таких
катастрофах кто-то выживает, очень редко, но бывает.
Но... куда он, черт побери, после этого делся?
Вышел из упавшего с высоты 9000 метров самолета – и ушел по горе трупов и обломков, как Христос по воде?!.
Судя по документам, его имя – Роже Облер, он занимал в салоне место 17B, и у него российское гражданство!
Это тебе, Патрик, на закуску!
Впрочем, по сравнению с фактом исчезновения, сочетание французского имени с российским гражданством выглядело уже просто буднично. Говорят, информация в российское посольство уже отправлена.
Но это было ещё не все – Лавина был абсолютно уверен в том, что имя Роже Облер ему знакомо! Где-то, совсем недавно, буквально на днях, он слышал его!
Голова шла кругом!..
Как и большинство людей, вынужденных заниматься нелюбимым делом, Патрик Лавина имел увлечение для души. Увлечение редкое: Лавина изучал историю алхимии от средневековья до настоящего времени и собирал соответствующую библиотеку.
Почти все свободное время он проводил за старинными тяжелыми томами, в порядком протершихся, но все ещё крепких кожаных переплетах, с желтыми, шершавыми страницами.
Язык этих книг – нарочито загадочный и темный, чтобы, как дым от реакции химических веществ, скрыть суть от праздно любопытствующих, делал его счастливым – ему нравилось чувствовать себя одним из немногих посвященных и приобщенных.
Рабочим местом Лавина был, конечно, офис, а не морг, иметь дело непосредственно с трупами ему, слава богу, не приходилось. Пять дней в неделю, с 8-ми до 17-ти он сидел в современном, красивом, светлом, большом офисе – и говорил о трупах.
Считал трупы.
Документировал трупы.
И неизбежно – думал о трупах, которые в официальных документах деликатно назывались “телами”.
Но главным было даже не это.
Главным был тот неотвратимый, как смерть, факт, что эта его связь с трупами – навсегда!
Лавина знал это уже сейчас. Знал наверняка, в отличие от большинства своих коллег и подчиненных, веривших в то, что трупы в их жизни – это временно, как подработка официантом или почтальоном в годы учебы.
С трупами он будет работать до конца жизни, пока сам не станет одним из них!
Трупы – это его карма!
Это знание и эта неотвратимость сводили его с ума.
Современный, красивый, большой и светлый офис, в котором теперь он сидел в собственной комнате, отделенный стеклянной перегородкой от остальных сотрудников, был для него душной покойницкой. Он знал, что будет ходить сюда каждый день, год за годом!
Патрик представлял себе, как он сидит за своим рабочим столом в офисе, а его лицо постепенно, как в сотни раз ускоренной видеозаписи, покрывается морщинами...
Понедельник – пятница, понедельник – пятница, понедельник – пятница...
И – трупы, трупы, трупы...
Год за годом...
Алхимия была окном из душной покойницкой в чудесный и таинственный средневековый мир.
И лекарством от сумасшествия...
Дети обожают сказки, хотя, большинство детей знают, что звери не умеют говорить, а волшебников на свете не бывает.
Евангелие читают даже атеисты – примерно с той же целью, с какой дети читают сказки: не как исторический документ, а как литературный и культурный памятник и просто занимательные истории...
Патрик Лавина был современным человеком с естественно-научным университетским образованием. Он не допускал мысли о том, что олово или ртуть можно химическим путем превратить в золото и таким же способом получить некий препарат, позволяющий человеку стать бессмертным и счастливым.
Разумеется, все это несерьезно – с научной точки зрения...
Но детям, читающим сказки, и неверующим, зачитывающимся Евангелием, нет дела до научной точки зрения.
Клубы дыма, поднимающегося над большими закопченными колбами, музыка терминологии – все эти меркурии, трансмутации, магистерии, а так же, невыветриваемый – вечный – запах древности от пожелтевших шершавых страниц, все это было для Лавина́ важнее научной точки зрения.
В конце-концов, состояние науки и отношение к ней меняются со временем, а во времена средневековья алхимия считалась важнейшей из наук!
Наконец, он вспомнил.
На прошлой неделе позвонил знакомый букинист из Ванва и сообщил, что у него появились две новые книги на интересующую Лавина́ тему.
Они встретились около полудня в субботу, там же, в Ванве, в кафе, рядом с книжным рынком и, пока букинист перекусывал круассаном с кофе, Лавина листал плотные, шершавые страницы, с удовольствием вдыхая знакомый запах старины.
Первой книгой была известная “Сокровищница древних исследований” Пьера Бореля, переиздание 1889 года. Второй – сборник исторических документов о знаменитых алхимиках, изданный уже в 20-м веке.
Патрику до судорог в скулах захотелось и ту, и другую.
Букинист просил за них соответственно, четыреста и двести пятьдесят. С трудом Лавина уломал его отдать обе за пятьсот...
Вот во втором сборнике он и нашел рассказ священника Жозефа Морсеньи, служившего в 19-м веке в Амьенском соборе, о встрече с Николя Фламелем – знаменитым алхимиком 14-го века, единственном, кто якобы, сумел получить “философский камень” и обрести богатство и бессмертие.
По словам Морсеньи, он познакомился с Фламелем в 1821-м или 1822-м году в Париже, а затем алхимик приехал к нему в Амьен для исповеди. Если это правда, то Николя Фламелю было на тот момент около 500 лет...
Этот священник был не первым и не последним, кто видел Фламеля после его официальной смерти в 1418-м году. Кроме Морсеньи было еще несколько свидетелей, якобы встречавших его в 17-м, 18-м, 19-м и даже в 20-м веке во Франции, Турции, России и, кажется, одному из них даже пришлось подтверждать свое свидетельство в суде...
Да, так вот – Жозеф Морсеньи утверждал, между прочим, что Фламель, инсценировавший в начале 15-го века свою смерть, признался ему во время исповеди, что в целях конспирации взял себе другое имя – Роже Облер!
II.
Потемками может быть не только чужая душа, но и своя собствнная – во всяком случае, ее часть.
Почти у каждого человека есть в душе “темная комната” – что-то, о чем неприятно думать, страшно вспоминать, комната, в которую он и сам старается заходить как можно реже – как в исповедальню, а уж от всех других, даже от самых близких, охраняет ее, как Цербер – вход в Аид...
У Валеры Мардуна такой “темной комнатой души” была старость.
Это было единственное, чего он боялся в жизни – в бога он не верил, поскольку убедительных доказательств его существования, пока что, никто не предоставил.
Впервые он подумал о неизбежности старости лет в пятнадцать, когда, рассматривая семейный фотоархив, наткнулся на фотографию незнакомого молодого человека в офицерской форме, щеголевато позировавшего на Лубянской площади. Военный стоял, широко расставив ноги, скрестив руки на груди, глядя в объектив с едва заметной снисходительной улыбкой.
По-хозяйски стоял...
Валера перевернул снимок. На серой подложке красными чернилами наискось, в две строчки было написано:
“Мардун П. А. 15 марта 1940 года”.
Ему стало грустно: это был его добрый дедушка, Павел Анатольевич.
Эти две строчки, сделанные почему-то красными, слегка расплывшимися на нескольких буквах и уже ставшими бледно-розовыми от времени чернилами, были единственной связью между человеком на фотографии и дедушкой.
Теперь только судебно-медицинская экспертиза, может быть, смогла бы установить,
что этот самоуверенный, молодцеватый, с ромбиком в каждой петлице и несколькими орденами на груди, по-хозяйски глядящий в объектив военный, и дедушка Павел Анатольевич – один и тот же человек.
От отца Валера знал, что дедушка – личность легендарная, что он был одним из
основателей советской разведки, “нелегалом”, выполнявшим многие из тех секретных операций, которые потом “вошли в золотой фонд советской разведки и в хрестоматии, по которым учились слушатели Высшей школы КГБ”.
– Когда-то – всегда добавлял отец – одно упоминание его имени вызывало трепет!
Теперь дедушке было 79 лет, он был слеп на один глаз, ходил сгорбившись и опираясь на палку, у него тряслись руки, было больное сердце, но по-прежнему гордый и надменный взгляд, который теплел только при Валерином появлении...
В тот момент, когда он понял, что грозный военный на фотографии – это и есть его дедушка Павел Анатольевич, Валеру вдруг поразила мысль, что молодость и красота всегда – всегда! – превращаются в свою противоположность. Не то, чтобы раньше он не знал этого – знал, конечно, но каким-то отвлеченным знанием, не имеющим отношения лично к нему, как знают, например, о том, что созвездие Большой Медведицы имеет форму ковша: ну, ковша – и ковша, а могло бы иметь форму бутылки или серпа и молота, оно в семи миллионах световых лет от нас – что нам до этого?..
И вот теперь он вдруг осознал, что и его, Валеру Мардуна, это тоже касается, что он
тоже когда-нибудь станет таким же, как дедушка – слюнявым, с трясущимися руками и сеткой красных прожилок на пористом, угреватом носу. И не через семь миллионов лет, а гораздо раньше...
Это было несправедливо!
И эту несправедливость Валера ощутил так остро, что с тех пор совсем перестал употреблять слово “фотография”, которое накрепко приросло в его сознании к слову “старость”. Он перестал фотографироваться, старался “не замечать” фотографий, вывешенных в домах, где он бывал в гостях и всячески уклонялся от рассматривания фотографий, когда ему пытались это навязать.
Даже думать о фотографиях было неприятно, как думать о возможной неизлечимой болезни или вспоминать о когда-то пережитом позоре.
Еще долго потом он не мог преодолеть в себе этот комплекс...
Единственным, что страшило его и не давало возможности без оглядки радоваться жизни, была мысль о грядущей старости и связанных с ней немощью и болезнями.
Постоянно эта мысль словно дергала его за рукав, напоминая, что все, чем он дорожит в этой жизни - вкусная еда, хороший дом, красивые машины и красивые женщины, путешествия, достаток – все это временно, все это дается ему, Валере Мардуну, в кредит и этот кредит рано или поздно, но неизбежно придется оплачивать – старостью, бессилием, болезнями...
И вот теперь, оказывается, есть человек, который нашел способ, как избежать
этого – и избежал этого сам!
И живет на свете уже дольше Кощея Бессмертного!
И, судя по всему, живет неплохо, раз так резво перемещается по миру!
И ни с кем до сих пор не поделился своим чудесным рецептом.
Впрочем, это, как раз, хорошо, что не поделился: невозможно представить себе бессмертное человечество...